Устала я тебя любить... Устала. Не хочу больше.
вторник, 24 августа 2010
Ты меня заждалась дорогая? Извини... меня задержал Ньютон.
уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы уйди из моей головы
четверг, 22 июля 2010
Ты меня заждалась дорогая? Извини... меня задержал Ньютон.
Расстояние от Земли до Солнца - 149 600 000 км. Пешком это расстояние человек прошел бы примерно за 3 415, 525114 года, если бы шел 24 часа в сутки без остановок.
давай прогуляемся?
вторник, 22 июня 2010
Ты меня заждалась дорогая? Извини... меня задержал Ньютон.
Стоят перед двором высокие дубовые ворота, а на воротах резьба – два лебедя длинношеих клюют ясный месяц. Когда заперты ворота, то не перепрыгнуть через них, не перелететь.
На вечерней заре сниму бусы, обрежу ленты все и нити красные, волосы расчешу деревянным гребнем. А встану рано-рано, еще небо розоветь не будет. Одену рубаху белую и выйду босиком за ворота, пойду по селу тихо-тихо, чтоб не видел меня никто. Совью венок из клевера... да полынь вплету.
А как подойду к полю ржаному, широкому, стану белого кречета звать. Прилетит – солнце крылом закроет.
Попрошу его тогда, чтоб летел через лес дремучий, через горы высокие синие, через море холодное и нашел бы милого моего, крепким сном сморенного. Сел бы на белую грудь, на печень горячую, а раны глубокие крыльями закрыл. Не сочиться кровушке молодой, не тревожить землю-мать.
И проснулся бы сокол мой ото сна долгого, навьего, оседлал бы коня, а белый кречет дорогу указывал. Быстрее ветра бы мчался ко мне, море в два прыжка одолел, горы перешагнул, в лесу деревья на своем пути бы повывернул.
А я бы, кречета в путь дальний отправив, в поле пошла избу ветхую искать. В той избе на печи лежит вдова, лицо черное-пречерное, космы до пола свисают, когти в ладони вросли. Я той вдове одной рукой глаза закрою, а другой кол осиновый в грудь вобью. Захрипит, зарычит, заревет нечистая. Да там и издохнет, в прах обратится.
А я милого своего дождусь, колечко золотое на крыльцо брошу, пусть котится до самого неба. И день новый настанет.
На вечерней заре сниму бусы, обрежу ленты все и нити красные, волосы расчешу деревянным гребнем. А встану рано-рано, еще небо розоветь не будет. Одену рубаху белую и выйду босиком за ворота, пойду по селу тихо-тихо, чтоб не видел меня никто. Совью венок из клевера... да полынь вплету.
А как подойду к полю ржаному, широкому, стану белого кречета звать. Прилетит – солнце крылом закроет.
Попрошу его тогда, чтоб летел через лес дремучий, через горы высокие синие, через море холодное и нашел бы милого моего, крепким сном сморенного. Сел бы на белую грудь, на печень горячую, а раны глубокие крыльями закрыл. Не сочиться кровушке молодой, не тревожить землю-мать.
И проснулся бы сокол мой ото сна долгого, навьего, оседлал бы коня, а белый кречет дорогу указывал. Быстрее ветра бы мчался ко мне, море в два прыжка одолел, горы перешагнул, в лесу деревья на своем пути бы повывернул.
А я бы, кречета в путь дальний отправив, в поле пошла избу ветхую искать. В той избе на печи лежит вдова, лицо черное-пречерное, космы до пола свисают, когти в ладони вросли. Я той вдове одной рукой глаза закрою, а другой кол осиновый в грудь вобью. Захрипит, зарычит, заревет нечистая. Да там и издохнет, в прах обратится.
А я милого своего дождусь, колечко золотое на крыльцо брошу, пусть котится до самого неба. И день новый настанет.
Ты меня заждалась дорогая? Извини... меня задержал Ньютон.
Не смотрите на меня так, Вы же знаете о хрустале гораздо больше, нежели какая-то спящая девочка. Мои волосы по Вашим коленям.... А помните то лето? Вы обнимите... Крепче. Ваше тепло - мое счастье. А я вспомню... Все Ваши короткие записки, стихи, которые прятали в розовых кустах заброшенного палисадника. Вы были русским дворянином, юнкером... таким отважным... И царь-медведь, и то, как Вы пили водку, и топтали сапогами Красную площадь. Как же я любила все это! Любила, снимая одежду под музыку в обледеневшем ветрами Чикаго. Так давно... Я была другой, Вы бы меня не любили. Поверьте! Арендовала тесную, пропахшую клопами комнатку за два квартала от железной дороги и потеряла девственность с приятелем отца. Верите?.. Мы с Вами разные. Мы бы даже никогда не встретились, если б не та темная комната незнакомого дома.
А Вы опять старше на тысячу лет...
Разденьте меня так, словно хотите любить. И посмотрите на мои плечи. Да-да... Меня били просоленным кнутом, прогоняя от Вашего балкона. Я бежала до самой дороги быстро, за мной гналась стая диких псов. И проклятия серыми каплями стекали с тех самых волос, которые Вам так нравится рассеянно перебирать по вечерам, сидя у абажура. Может быть я даже расскажу, как страшно и холодно зимой в трюме корабля.
Поцелуйте меня. Я усну, улетев лепестками в окно. Утром Вы улыбнетесь, увидев под своим подоконником шелковое море... А сегодня... Сегодня весь вечер Вы меня обнимаете. Я счастлива.
А Вы опять старше на тысячу лет...
Разденьте меня так, словно хотите любить. И посмотрите на мои плечи. Да-да... Меня били просоленным кнутом, прогоняя от Вашего балкона. Я бежала до самой дороги быстро, за мной гналась стая диких псов. И проклятия серыми каплями стекали с тех самых волос, которые Вам так нравится рассеянно перебирать по вечерам, сидя у абажура. Может быть я даже расскажу, как страшно и холодно зимой в трюме корабля.
Поцелуйте меня. Я усну, улетев лепестками в окно. Утром Вы улыбнетесь, увидев под своим подоконником шелковое море... А сегодня... Сегодня весь вечер Вы меня обнимаете. Я счастлива.
Ты меня заждалась дорогая? Извини... меня задержал Ньютон.
Жарко... У тебя плечи разрумянились под солнцем, и я уже знаю, что буду делать вечером - как всегда лечить твои ожоги. Ветер с привкусом песка. Щекочет губы, заставляет тебя смешно жмуриться. И ты совсем не видишь то темное пятнышко в небе, внимание к которому я пытаюсь привлечь обеими руками. Ругаюсь, а ты улыбаешься, словно думаешь о чем-то своем.
- Да посмотри же! Это что, сова? - хватаю тебя сзади за ремень и подтягиваю к себе, - Смотри! Ты не увидишь такого больше!
Ты закрываешься ладонью от слепящих лучей, честно вглядываешься в полинявшую от солнца синеву.
- По-моему, это орел, - уголки губ вздрагивают, хочется рассмеяться непонятно почему... просто потому что вот так. Но ты мужественно держишься, как будто мы соревнуемся сейчас в серьезности. Я хмурюсь.
- Это сова. У них... мм... полет особый. Я читала.
Спорю исключительно из озорства. А ты все-таки смеешься. Слышу, как зашелестели на дереве медовые листья.
Наверное, я люблю стоять так вот посреди дороги, держать тебя за ремень и жалеть обгоревшие плечи. Я даже люблю эту сумасшедшую сову, которой вздумалось полетать в третьем часу дня. Люблю оставшиеся до города километры. Люблю твой голос.
Рассветное мое счастье...
- Да посмотри же! Это что, сова? - хватаю тебя сзади за ремень и подтягиваю к себе, - Смотри! Ты не увидишь такого больше!
Ты закрываешься ладонью от слепящих лучей, честно вглядываешься в полинявшую от солнца синеву.
- По-моему, это орел, - уголки губ вздрагивают, хочется рассмеяться непонятно почему... просто потому что вот так. Но ты мужественно держишься, как будто мы соревнуемся сейчас в серьезности. Я хмурюсь.
- Это сова. У них... мм... полет особый. Я читала.
Спорю исключительно из озорства. А ты все-таки смеешься. Слышу, как зашелестели на дереве медовые листья.
Наверное, я люблю стоять так вот посреди дороги, держать тебя за ремень и жалеть обгоревшие плечи. Я даже люблю эту сумасшедшую сову, которой вздумалось полетать в третьем часу дня. Люблю оставшиеся до города километры. Люблю твой голос.
Рассветное мое счастье...
вторник, 01 июня 2010
Ты меня заждалась дорогая? Извини... меня задержал Ньютон.
Я ушел от пеленок и сосок,
Поживал - не забыт, не заброшен.
И дразнили меня "недоносок",
Хоть и был я нормально доношен.
Маскировку пытался срывать я,
- Пленных гонят,- чего ж мы дрожим?
Возвращались отцы наши, братья
По домам, по своим да чужим.(с)
Я помню первомай моего детства. Бабушка, тогда еще совсем молоденькая, покупала мне красный флажок, а я старалась перепрыгивать трещины в асфальте, наступая только на целые места. Хотя, нет. Мы гуляли по другой стороне рынка, там, где раньше была почта, детские аттракционы и «Орленок». И вот на той, другой стороне не было асфальта, там и до сих пор лежат большие бетонные квадраты.
Я не хотела наступать на стыки.
Я не хотела наступать на стыки.
Андалузский пес. Мое глазное яблоко дрогнуло в «пред»-попытке противостоять острому бритвенному лезвию. И раскрылось, выпуская наружу черную липкую гниль – все, что я видела и не осознала.
Наш импровизированный шалаш находился в пятистах шагах от тропы, по которой мы прошли утром. Впрочем, это нельзя было назвать тропой, дон Карлос просто шел к некой определенной точке, выбирая места, где трава росла реже. Вдруг он резко остановился, повернул направо, и мы прошли еще те самые пять сотен шагов. Дон Карлос жестом повелел мне сесть.
- Здесь ты будешь думать.
- О чем? – я посмотрела на своего спутника. Сам дон Карлос не садился, а продолжал стоять на месте, против солнца, и я не могла видеть его лица.
- Сядь, закрой глаза и вспоминай.
- Что я должна вспоминать?
- Свою жизнь. Настоящее, прошлое и будущее.
Раз-два, Фредди в гости жди,
Три-четыре, двери затвори,
Пять-шесть, крепче стисни крест,
Семь-восемь, тебя не спать попросим,
Девять-десять, больше не надейся...
Я никого никогда не убивала. Все, созданное мной, было мертво с самого рождения. Говорят, если сжать мертвому глазное яблоко, зрачок станет узенькой щелкой, «кошачьим».
- Господи, за что ты заствляешь страдать детей?
- Страдания посланы душе, возраст которой не совпадает с телесным.
[/H]- Страдания посланы душе, возраст которой не совпадает с телесным.
Я закрыла глаза и погрузилась в сон. Когда я проснулась, уже почти стемнело, старый индеец сидел, поджав ноги, возле небольшого снопа высохшей травы. Через минуту стало ясно, что сноп на самом деле – маленький, в половину человеческого роста, шалашик, и дон Карлос расположился как раз у «входа» в него. Индеец рассматривал свои ладони.
- Дон Карлос, что мне делать?
- Заходи внутрь. Там темно, а тебе нужна темнота.
- Но ведь уже ночь, везде темно.
- Везде не темно, на небе не темно, вокруг тебя не темно. Свет загорается в темноте, он не загорается на свету.
- Глазами я не вижу ничего.
Мой друг промолчал, а я покорно втиснулась в просвет между ветками. Дон Карлос последовал за мной. Внутри оказалось просторней, чем ожидалось после первого впечатления, посередине была вырыта ямка величиной с яблоко. Мы сели друг напротив друга, скрестив ноги и соблюдая неусловленное, но казавшееся необходимым молчание. Индеец достал из сумки уже знакомый мне корень, положил в ямку. Воспользовавшись самыми обыкновенными спичками, он поджег сухие листья на дне ямки, дымок послушной струйкой потянулся вверх, к крошечному отверстию над нашими головами. Задымились и мелкие корешки. Я вновь закрыла глаза.
Я буду на твоей стороне, даже если весь мир станет на противоположную.
Я буду защищать тебя до последней капли крови. По-звериному, «безсомненно».
Я буду твоим оружием.
- Когда мы встретимся в следующей жизни, мы узнаем друг друга?
- Да...
- Так почему в этой не узнали?
- Да...
- Так почему в этой не узнали?
- Дон Карлос, из-за чего я никак не могу рассказать людям о том, что видела? Слова и образы ускользают, словно от попытки истолковать бессмысленный сон.
- Человеку не дано понять Абсолют, его можно только пережить, ощутить и принять в себя в моменты Истинного Осознания вещей. Эти знания не приобретаются путем работы ума, они вне опыта. Ты можешь запомнить малую часть, которую все равно не сумеешь донести в изначальном варианте.
17 февраля 1988 года Александр Башлачев покончил с собой, выбросившись с девятого этажа.
Где проходит грань между отказом от угнетающих личность рамок социума и грязью? Не оставляет сомнений недостижимость первого и деструктивность результатов второго. Хотя, кто может с уверенностью сказать, что саморазрушение не может быть одним из путей приобщения к универсуму? Возможно, что именно отречение от «уникального Я» открывает путь в бесконечность.
суббота, 17 апреля 2010
Ты меня заждалась дорогая? Извини... меня задержал Ньютон.
Мой дед был "врагом народа"
Отец - офицером внутренних дел
Ну а я - уцелел, хоть и долго болел
Но мать меня просит, чтоб я песен не пел.
(Разные Люди)
Отец - офицером внутренних дел
Ну а я - уцелел, хоть и долго болел
Но мать меня просит, чтоб я песен не пел.
(Разные Люди)
В пять тридцать спускаюсь с пятого этажа. В двадцать один десять поднимаюсь на пятый этаж. Наверху - гитара и десяток длинных, пожелтевших от никотина пальцев. И еще три-четыре десятка обыкновенных. На столе, как всегда, шесть чашек, из них чистых - ноль. Плюс одна перегоревшая лампочка. Итого - чуть больше полусотни. Хорошее число, определенное. Когда фифти-фифти, то это хуже, а так - хорошо.
- Ты спишь?
- Нет пока. А что?
- Да я подумала... ты считаешь, мы живем в хорошее время?
- Я не знаю. Но люди меняются не в лучшую сторону. Многие понятия скоро станут исключительно книжными.
- Честь, смелость, благородство... ты о них?
- Да. И с каждым новым поколением дела обстоят еще хуже.
- Что будет с нашими детьми?
- Я не хочу, чтоб и мой ребенок стал такой же дрянью.
- Тогда воспитай его таким, каким ты понимаешь истинного Человека.
- Тоже не хочу. Как я тогда выпущу его в этот жестокий мир? Он не выживет.
Три раза быстро постучать, затем ладонь замирает на твердой, шероховатой поверхности, и снова три удара кулаком. Слышу, как цепочка на двери настороженно позвякивает и в проеме показывается блестящий серый глаз. Мои губы шевелятся, произносят текст, но это необязательно - меня узнали. В коридоре темно и тихо, окна завешены цветастым тряпьем, простынями, кое-где вместо стекол вставлены фанерки. Здание старое, насквозь пропахшее сургучем. В большой комнате в конце коридора уже собрались люди, я беру расшатанный табурет без одной досточки и иду на привычное место - дальний правый угол между окнами. У моего угла два несомненных преимущества - могу понемногу курить, без риска навлечь на себя гнев Алексея Андреича, а также возможность внимательно (но незаметно для окружающих) наблюдать за происходящим. Стол в комнате один, маленький, с крошечной настольной лампой посередине, и лицо сидящего за ним человека почти полностью скрывается в темноте. Видны только руки - десять длинных, пропахших никотином пальцев. В руках - книга. Человек не спешит, даже не покашливает, как это делают другие, призывая к порядку. Терпеливо ждет, понимает значение и ожидаемость таких встреч для каждого из нас. Наконец голоса смолкают и тогда остается только один. Строчка за строчкой, он вытягиват нити из раскрытой книги. "Как попадают на этот таинственный Архипелаг? Туда ежечасно летят самолеты, плывут корабли, гремят поезда - но ни единая надпись на них не указывает места назначения. И билетные кассиры, и агенты Совтуриста и Интуриста будут изумлены, если вы спросите у них туда билетик. Ни всего Архипелага в целом, ни одного из бесчисленных его островков они не знают, не слышали". Бегут минуты, бегут слова под нашими черепами. А внизу, в переулке, давно караулит сиксот. И сколько нас останется к следующей сходке - одному Богу известно, да и сам Он под Советской властью ходит. Но голос звучит утомленно, глава подошла к концу. Мы потихоньку расходимся.
- Ты правда думаешь, что будущее - это мир жестокости и насилия?
- А ты оптимистка?
- Мне кажется, нас ждет другое. Безразличие и сытость.
- Разве это так уж плохо?
- У безразличных нет Человечности, понимаешь? Раньше был "дракон", который своим дыханием закалял стальные сердца и плавил восковые. А в закаленных и жила честь, совесть, смелость, о которых ты говоришь.
- Правильно, и они победили "дракона".
- Вовсе нет. "У него три башки. Он их меняет, когда пожелает". Просто у "дракона" теперь другое лицо. Тех, кого не смог испепелить, накормит фаст-фудом, оденет в подделку Dior, споет голосом Билана и убаюкает на веки вечные.
- Мы вырождаемся. Я это понимаю, но не знаю, как противостоять.
- А может просто наше время прошло?
суббота, 23 января 2010
Ты меня заждалась дорогая? Извини... меня задержал Ньютон.
[San], ты, наверное, покинул это место. По крайней мере, так упрямо говорит мне красная строка на белом фоне, замуровавшая вход в твой дневник. Но. Я не исключение, я пока еще отвратительно живое подтверждение печально известного правила. И если б ты знал, как сильно я по тебе скучаю... Пусть все у тебя будет хорошо.
четверг, 21 января 2010
Ты меня заждалась дорогая? Извини... меня задержал Ньютон.
Мы разучились делать маленькие глупости.
Мы перестали лазать в окно к любимым женщинам… (с)
Завтра будет ясное, теплое утро. Пусть окна твоей спальни завтра выходят на восток. Просыпайся... Просыпайся скорей... Мы вместе начнем новый день... Это солнце щекочет тебя своими лучами, дразнит и смеется, обещая летом разрисовать веснушками. Против всех правил. Ты поднимешься с постели, завернешься в простынь и подойдешь к окну, без осознанностей, образов и тапочек. Приложи ладонь к прохладному стеклу и посмотри сквозь нее на солнце. Теплый, оранжевый свет жизни, наполняющий каждую клеточку тела, он струится между пальцев, оставляя легкость чуда. Если вглядеться, можно увидеть душу, ту самую твою душу. Возьми дольку этого света, рассыпь по столу, по кровати, по всей комнате, ступай босиком по ласковым искрам, наполни дом смехом золотых колокольчиков. В этот день тебя ничто не опечалит, ничто не потревожит тенью. Мой весенний тебе привет...
Мы перестали лазать в окно к любимым женщинам… (с)
Завтра будет ясное, теплое утро. Пусть окна твоей спальни завтра выходят на восток. Просыпайся... Просыпайся скорей... Мы вместе начнем новый день... Это солнце щекочет тебя своими лучами, дразнит и смеется, обещая летом разрисовать веснушками. Против всех правил. Ты поднимешься с постели, завернешься в простынь и подойдешь к окну, без осознанностей, образов и тапочек. Приложи ладонь к прохладному стеклу и посмотри сквозь нее на солнце. Теплый, оранжевый свет жизни, наполняющий каждую клеточку тела, он струится между пальцев, оставляя легкость чуда. Если вглядеться, можно увидеть душу, ту самую твою душу. Возьми дольку этого света, рассыпь по столу, по кровати, по всей комнате, ступай босиком по ласковым искрам, наполни дом смехом золотых колокольчиков. В этот день тебя ничто не опечалит, ничто не потревожит тенью. Мой весенний тебе привет...
понедельник, 04 января 2010
Ты меня заждалась дорогая? Извини... меня задержал Ньютон.
Я люблю ее, сучку такую...
четверг, 10 сентября 2009
Ты меня заждалась дорогая? Извини... меня задержал Ньютон.
Я родилась поздней осенью... в тот день с дерева упал последний лист, нарисованный художником на стене напротив моего окна. Я плакала навзрыд, проклиная свое мучительное появление в этом мире... розовый и жаркий кусочек мяса в резиновых руках усталой акушерки. Самые искренние, самые чистые слезы... Обреченная на жизнь.
Эра одиночества.
Улица залита лунным светом, пустотой и вчерашними снами. Сквозь пыльное оконное стекло жалобно мяукнул кот, обживающий мой подоконник уже который год. И тихо так... тихо.
Я слышу сквозь ночь, как в глубине комнаты бьется твое сердце.
Быть может, слишком много всегда было в моей жизни любви... слишком много, чтоб закончилась эра музыки фортепиано. До абсурда много было ненужных слов и трусливого молчания, много титров в начале киноленты, много ошибок. Кто-то на вешалке для плащей оставлял свою тень, другие исчезали совсем бесследно... А я всегда оставалась.
Едят ли твое тело белые черви или ласкает рука любимого... так важно? Мы все уйдем однажды по дороге из желтого кирпича.
Какого цвета у тебя глаза? Прошу тебя, скажи мне... я не сплю которую ночь, я больна...
..........я душевнобольна.
Закрываю глаза, погружая во тьму заоконную улицу, и слышу, как под ладонью тепло стучит твое сердце. Таких, как ты, не должно быть на свете. Тебя накажут, а я рядом. И опять по этапу в осень, рассекая таежную мглу хрупким чувством единения. Только на миг, на один лишь миг... Я не одна. Нас двое. Мы – мир.
И снова рубиновой пылью на ковре останутся воспоминания.
Выстрел. Осечка.
Хирург, перерезая пуповину, заразил меня пустотой через невымытые лезвия ножниц.
Шагнуть за край. Отринуть сомнения, осторожности, стыд и минутное безразличие... Только раз. За всех, кто не сумел.
Вложить ладонь в ладонь, поцеловать взглядом и уйти вдвоем к горизонту. Туда, где море дает жизнь новому рассвету, выбрасывая на берег прозрачный солнечный диск.
Родить ребенка.
Нельзя проклинать жизнь даже плачем младенца.
В толпе быть одинокой, на восхищение отвечать тоской и непониманием простых истин, от влюбленностей оставлять только разочарования...
Жить. Как завещано.
Эра одиночества.
Улица залита лунным светом, пустотой и вчерашними снами. Сквозь пыльное оконное стекло жалобно мяукнул кот, обживающий мой подоконник уже который год. И тихо так... тихо.
Я слышу сквозь ночь, как в глубине комнаты бьется твое сердце.
Быть может, слишком много всегда было в моей жизни любви... слишком много, чтоб закончилась эра музыки фортепиано. До абсурда много было ненужных слов и трусливого молчания, много титров в начале киноленты, много ошибок. Кто-то на вешалке для плащей оставлял свою тень, другие исчезали совсем бесследно... А я всегда оставалась.
Едят ли твое тело белые черви или ласкает рука любимого... так важно? Мы все уйдем однажды по дороге из желтого кирпича.
Какого цвета у тебя глаза? Прошу тебя, скажи мне... я не сплю которую ночь, я больна...
..........я душевнобольна.
Закрываю глаза, погружая во тьму заоконную улицу, и слышу, как под ладонью тепло стучит твое сердце. Таких, как ты, не должно быть на свете. Тебя накажут, а я рядом. И опять по этапу в осень, рассекая таежную мглу хрупким чувством единения. Только на миг, на один лишь миг... Я не одна. Нас двое. Мы – мир.
И снова рубиновой пылью на ковре останутся воспоминания.
Выстрел. Осечка.
Хирург, перерезая пуповину, заразил меня пустотой через невымытые лезвия ножниц.
Шагнуть за край. Отринуть сомнения, осторожности, стыд и минутное безразличие... Только раз. За всех, кто не сумел.
Вложить ладонь в ладонь, поцеловать взглядом и уйти вдвоем к горизонту. Туда, где море дает жизнь новому рассвету, выбрасывая на берег прозрачный солнечный диск.
Родить ребенка.
Нельзя проклинать жизнь даже плачем младенца.
В толпе быть одинокой, на восхищение отвечать тоской и непониманием простых истин, от влюбленностей оставлять только разочарования...
Жить. Как завещано.
пятница, 28 августа 2009
Ты меня заждалась дорогая? Извини... меня задержал Ньютон.
На правах авторского вымысла.
Пишу тебе с прощанием, ибо не хочу поступать нечестно по отношению к верящим в меня людям. Может быть, однажды, ты и поймешь, что же я до хрипоты доказывала теми зимними, но осторожно-теплыми вечерами, выстраивая воздушные замки на берегу Саргассова моря. А может быть иначе. И нет в этом ничьей вины, кроме, разве что, владельца табачной фабрики, сигареты которой превратились в горстку пепла слишком много раз.
Пишу вот, а руки предательски дрожат, как и всегда в те моменты, когда я обращаюсь к тебе.
Тесный, до невыносимости пыльный и захламленный пожелтевшими письмами старый чердак – свидетель, хранитель моих детский невзгод и слез. Когда меня несправедливо обижали, когда по три дня подряд шли дожди, и я, продрогшая и температурящая, страдала от чая с ненавистным малиновым вареньем, когда в конце августа вдруг вспоминалось о школе, когда родители ссорились, нарушали слово, и долгожданная поездка на море в очередной год отменялась – словом, всегда в тоске и одиночестве я приходила сюда. Укрывалась клетчатым одеяльцем, украденным кода-то из сундука прабабки, и тихонько плакала. И в то время, наверное, я и призвала тебя – сильного, умного, красивого и доброго моего ангела... А вот снова я в своем запаутиненном, пахнущем сосновой смолой, приюте. Здесь можно уединиться, скрыться на какое-то время и успеть с тобою попрощаться. А еще успокоиться. Не хочу, чтоб чьи-то грубые шутки осквернили священную память... о нас?
О нас, которых не было.
Серенькое малюсенькое окошко под самой крышей, поделенное еще на четыре деревянным крестом. Там, внизу, снуют и метушатся люди, готовят великий праздник. Ой... наверное уже кто-то обеспокоен моим отсутствием. Ну ничего, это, пожалуй, тоже можно списать на часть традиции...
Глажу пальцами потрепанные края небольшой фотокарточки, талисманом хранившей меня везде, куда бы не занесла беспечная судьбинушка. На ней ты... и я... и весна какого-то прохладного, шального года. Вот и скажи мне теперь, отчего же нам так легко мечталось?
Ты навсегда останешься в моем сердце. Пройдут по нему легионы Армагеддона, искрошат на корм исходящему потребительством плебсу, сожмут крепкой мужской рукой – оно будет кровить только твоим именем. Ты – жизнь моя.
Верю, что одним теплым сиреневым утром ты поймешь меня и простишь. А сейчас мне пора, меня ждут с улыбками, и волнением, и еще капелькой зависти, пожалуй.
Скрипнет под белым каблуком чердачный настил, тоскуя всей своей деревянной душой о днях наших с ним откровений. Я осторожно приподниму кружева и выйду во двор, в объятия прослезившихся от счастья мамочек. Никто никогда ничего не узнает. Только оставленная на клетчатом пледике потертая фотография могла бы о чем-то поведать, но... Завтра дом продают. А сегодня... любимый...
Сегодня я выхожу замуж.
понедельник, 13 июля 2009
Ты меня заждалась дорогая? Извини... меня задержал Ньютон.
Рука человека. Темно-медная, мозолистая, с глубокой болезненной трещиной в большом пальце отправила стрелу внутрь моего тела.
Было тихо.
Единственное, что двигалось среди пятнадцати заснеженных вершин – орлиное перо. Оно опускалось, раскачиваясь из стороны в сторону и оставляя в воздухе вязкий горький зигзаг.
Мое сознание стало тройственным. Я была как падающая вода, что ударилась о выступ скалы и разделилась.
Был звук.
Бум... Бум... Бум...
Я текла на запад.
Я впадала в лоно женщины вместе с плотью ее мужа.
Я видела чудо зарождения жизни. Забилось маленькое сердце, и я открыла его.
Оттуда вышли легионы: нищие – они извергали из своих беззубых ртов проклятия; калеки, покрытые гноящимися смрадными язвами; блудницы с губами, что кровоточили – блудницы несли на руках рахитных злых детей. Убийцы, воры, насильники, осквернители и клятвопреступники... Шли. Последними явились четыре всадника.
Мои воды остановились.
Звук стал громче. Да, он мне знаком – ладонь, танцующая на кожаном нерве барабана.
Бум-бум... Бум-бум... Бум-бум...
Я текла на север.
Я поднялась над камнями – воды мои загустели и свернулись. Я стала тихой.
Я увидела Дерево. В моем краю нет таких. Крона его царапала небо, а корни врастали в три источника – из первого источника пил змей с золотой гривой.
Я потекла вверх по Дереву, и спутником моим стал маленький черноглазый зверек.
Я поднялась так высоко, что земля подо мной прогнулась и стала словно чаша.
На верхушке Дерева сидел орел и смотрел на солнце, на мир, на ту женщину, что я была в ее лоне. На меня.
У орла не хватало одного пера.
Звук стал очень громким. Ладонь в своем танце вбивалась в барабан все сильней, все быстрей.
Бум-бум-бум... Бум-бум-бум...
Она разбивала что-то, и мне хотелось ее остановить.
Я текла к солнцу.
Вокруг была жаркая белая пустыня, а я – река. Широкая, полноводная, я творила и давала жизнь.
К берегу моему подошел человек с глазами цвета полыни. Он низко наклонился и посмотрел на свое отражение.
А я посмотрела в его глаза.
Я увидела там Сострадание.
И тогда я захотела стать этим человеком. Я поняла – все живое хочет стать человеком.
Я вошла в его тело.
Звук громкий невыносимо.
Бум-бум-бум-бум-бум...
Ладонь на барабане больше не танцует – она избивает его. Очень больно.
Мне больно.
Открываю глаза - барабан в крови, руки в крови:
- Она пришла в себя. Будет жить.
четверг, 09 июля 2009
Ты меня заждалась дорогая? Извини... меня задержал Ньютон.
В этом мире нельзя любить слишком сильно.
Тысячи лет я поднималась из океанских глубин, тысячи лет сражалась за жизнь с темнотой и холодом, тысячи лет проклинала твои лучи, что пронизывали меня насквозь, беспощадно выжигая обрывки пустоты и еще чего-то незримого, вечного....
Там так спокойно, так тихо у самого дна... Там нет тебя, и не было никогда... Правда?
Влекомая неведомой силой, поднялась очень высоко, и открылись мои глаза... Увидела, как мрак закончился. И я узнала, что под водой, у самой границы жизни, скитаются души погибших кораблей. У них нет ни снастей, ни мачт, ни парусов – только невероятная усталость, туго перетянутая горизонтом.
Сердце мое, известно ли тебе, какие сны на глубине навевает в шторм океанская колыбель? Нет, не знаешь этого... И не знаешь ты, как тонким зеркалом ртути может вылиться небо тогда, когда, обессилев от времени, так отчаянно просишь синевы.
Я смотрела на тебя, покачиваясь на соленых пенных волнах, и даже чайки не смели летать там, где моя душа вытянулась в тонкую нить к звездам. Вновь побежали тысячелетия. И весь мир каплей морской воды в уголках твоих глаз.
И та вода... День за днем она стекала на мои губы, становилась черной, и травила, травила, травила... Я умирала бесчисленное количество раз. Ты умирал? Это больно.
Сердце, для этого ты звал меня из небытия?
Меня поймали в полдень.
Вонзили в спину тяжелые острые крючья и вытащили на берег, сдирая с кожи серебро краями прибрежной полосы.
среда, 08 июля 2009
Ты меня заждалась дорогая? Извини... меня задержал Ньютон.
- Я хотела бы целовать твои губы, стоя под вишнями, утопая в прохладных розовых лепестках...
- Хотела бы мягко положить ладонь над твоим сердцем и ощутить биение тепла...
- Смотреть в твои глаза, а весенний свежий веторок будет ласкать волосы, вплетая в них лучи еще совсем юного солнца...
Моя единственная, любимая, вечная, вечная...
Вспомни обо мне, когда вновь пойдешь гулять по набережной обледеневшей и агатово-темной Невы. Вспомни обо мне, когда весенняя капель зазвенит с крыш, и ты услышишь хрустальный детский смех... Вспомни обо мне, когда сон нежным котенком свернется у тебя на груди. Вспомни обо мне поскорей.
Любимая, вечная...
Вспомни то, чего не было...
Сколько еще миров мне создать, чтоб увидеть твою улыбку?
Я напишу тебя предрассветным туманом на запотевшим от росы стекле. Можно?
Просто очень сильно тебя...
- Хотела бы мягко положить ладонь над твоим сердцем и ощутить биение тепла...
- Смотреть в твои глаза, а весенний свежий веторок будет ласкать волосы, вплетая в них лучи еще совсем юного солнца...
Моя единственная, любимая, вечная, вечная...
Вспомни обо мне, когда вновь пойдешь гулять по набережной обледеневшей и агатово-темной Невы. Вспомни обо мне, когда весенняя капель зазвенит с крыш, и ты услышишь хрустальный детский смех... Вспомни обо мне, когда сон нежным котенком свернется у тебя на груди. Вспомни обо мне поскорей.
Любимая, вечная...
Вспомни то, чего не было...
Сколько еще миров мне создать, чтоб увидеть твою улыбку?
Я напишу тебя предрассветным туманом на запотевшим от росы стекле. Можно?
Просто очень сильно тебя...
воскресенье, 21 июня 2009
Ты меня заждалась дорогая? Извини... меня задержал Ньютон.
Сквозь радужную пелену сна постепенно начинают пробиваться лучи звонка из коридора. Поначалу довольно терпимо, и даже можно попробовать вернуть ускользающие иллюзии сновидений, но с каждой секундой трели становятся все громче, все настойчивей... Зеваю и нехотя открываю глаза. Еще сонное сознание совершенно путает суета и метушащиеся, визгливые фигуры вокруг. Одни выглядят довольно бодрыми, другие, как и я, увлечены попытками побороть утреннюю дремоту. В помещение бесцеремонно врываются какие-то люди в серой форме, резкими выкриками нагнетая атмосферу спешки.
- Кто собрался полностью – с вещами на выход! Живей! Живей!
Теряюсь в потоке тел и ощущаю внутри легкую панику. К счастью, протолпившись к выходу в коридор, вижу справа от себя знакомое лицо – морщинистое и темноглазое – и сердце удовлетворенно сбавляет обороты.
- Дон Карлос, что происходит? Я едва успела...
- Тс-с-с... – прерывает меня низкий, чуть хрипловатый от беспрерывного курение трубки голос. – Сперва проверь, не оставила ли ты билет.
Поспешно ощупываю карманы и достаю небольшой прямоугольник синего картона.
- Ой, я почти забыла уже о нем...
Дон Карлос понимающе кивает, рассыпая по плечам жесткие черные волосы, и мне бросаются в глаза так досадно наметившиеся проседи на висках.
- Ну вот, дочка, наш корабль уже прибыл в порт. Пора...
Ладони внезапно немеют и становятся влажными. Пытаюсь отступить на шаг, воздуха предательски мало, и усилия сделать вдох отдаются в груди жаром и болью. Но толпа, сдавленная стенами узкого коридора, неумолимо увлекает все дальше к выходу.
- Боже мой... Дон Карлос, я... Я не хочу! Я знаю теперь, что люблю этого человека. Нельзя мне... на корабль...
- Любишь, милая, - темные глаза, кажется, излучают тихий спокойный свет, - И всегда будешь помнить. Но твое место не здесь...
- Откуда Вы знаете? Все меняется.
- Нет, дочка, и ты это знаешь. Тот человек дал тебе сердце однажды в воскресенье... Но беда в том, что душу вместе с билетом ты получила намного раньше.
- Значит... могу выбрать? Тогда вопросов нет. Я...
Старый метис наклоняется ко мне и негромко, но отчетливо произносит:
- Запомни: не пожалев всей своей жизни, ты сможешь стать орлом... Но лебедем – никогда.
И мой спутник, вежливо пропустив вперед, открывает прямую дорогу к побережью. Несмотря на всю свою мудрость и проницательность, он сейчас еще не знает, как буду размашисто брызгать себе на руки краской, выводя огромными буквами на пристани прощание.
Вслед уплывающему кораблю.
- Кто собрался полностью – с вещами на выход! Живей! Живей!
Теряюсь в потоке тел и ощущаю внутри легкую панику. К счастью, протолпившись к выходу в коридор, вижу справа от себя знакомое лицо – морщинистое и темноглазое – и сердце удовлетворенно сбавляет обороты.
- Дон Карлос, что происходит? Я едва успела...
- Тс-с-с... – прерывает меня низкий, чуть хрипловатый от беспрерывного курение трубки голос. – Сперва проверь, не оставила ли ты билет.
Поспешно ощупываю карманы и достаю небольшой прямоугольник синего картона.
- Ой, я почти забыла уже о нем...
Дон Карлос понимающе кивает, рассыпая по плечам жесткие черные волосы, и мне бросаются в глаза так досадно наметившиеся проседи на висках.
- Ну вот, дочка, наш корабль уже прибыл в порт. Пора...
Ладони внезапно немеют и становятся влажными. Пытаюсь отступить на шаг, воздуха предательски мало, и усилия сделать вдох отдаются в груди жаром и болью. Но толпа, сдавленная стенами узкого коридора, неумолимо увлекает все дальше к выходу.
- Боже мой... Дон Карлос, я... Я не хочу! Я знаю теперь, что люблю этого человека. Нельзя мне... на корабль...
- Любишь, милая, - темные глаза, кажется, излучают тихий спокойный свет, - И всегда будешь помнить. Но твое место не здесь...
- Откуда Вы знаете? Все меняется.
- Нет, дочка, и ты это знаешь. Тот человек дал тебе сердце однажды в воскресенье... Но беда в том, что душу вместе с билетом ты получила намного раньше.
- Значит... могу выбрать? Тогда вопросов нет. Я...
Старый метис наклоняется ко мне и негромко, но отчетливо произносит:
- Запомни: не пожалев всей своей жизни, ты сможешь стать орлом... Но лебедем – никогда.
И мой спутник, вежливо пропустив вперед, открывает прямую дорогу к побережью. Несмотря на всю свою мудрость и проницательность, он сейчас еще не знает, как буду размашисто брызгать себе на руки краской, выводя огромными буквами на пристани прощание.
Вслед уплывающему кораблю.
четверг, 12 февраля 2009
Ты меня заждалась дорогая? Извини... меня задержал Ньютон.
Ты опять ко мне возвращаешься... Снова и снова не даешь покоя, тревожишь, как две тысячи лет назад луна тревожила жестокого пятого прокуратора Иудеи. И тогда я лежу в постели без сна. Смотрю в окно и вспоминаю то время, когда я была русалкой и превратилась в поющую морскую пену. Помнишь? Ты был совсем молод. А я... Веками я билась о тот черный утес у мыса Горн, веками цеплялась солеными брызгами за снасти старого корабля, целовала ветер, чтоб он стал попутным, и умирала на рассвете, забирая с собой в пучину усталую грусть твоих глаз. Думал, сердце, печальный Алконост пел тебе на вечерней заре? Нет, то была я. А потом, когда ты вернулся домой, мы гуляли в саду, и вокруг было тихо-тихо... Ты засыпал рано, а я выходила на веранду и тушила светильники. Тогда мне на ладонь садился маленький эльф и щекотал крылышками запястье: "Родная, это и есть миг твоей вечности".
А потом ты ушел. Помню, как стоял под яблоней, улыбался мне... Жизнь моя, яблоневый цвет тогда так сильно полюбил твою улыбку, что по весне этот сын талого ручья и сладкой росы всем птицам улыбается именно ею. Но..
Иногда ты возвращаешься.
Ты приходил ко мне вчера. Я видела тебя в зеркале. Одно крыло у тебя было оборвано, а в руках ятаган с золоченной рукоятью.
___________________________________________________
Не рань меня больше словами.
А потом ты ушел. Помню, как стоял под яблоней, улыбался мне... Жизнь моя, яблоневый цвет тогда так сильно полюбил твою улыбку, что по весне этот сын талого ручья и сладкой росы всем птицам улыбается именно ею. Но..
Иногда ты возвращаешься.
Ты приходил ко мне вчера. Я видела тебя в зеркале. Одно крыло у тебя было оборвано, а в руках ятаган с золоченной рукоятью.
___________________________________________________
Не рань меня больше словами.
среда, 15 октября 2008
Ты меня заждалась дорогая? Извини... меня задержал Ньютон.
"Сон. Эти тонкие ломтики Смерти. Как я их ненавижу!" (Э. А. По)
понедельник, 13 октября 2008
Ты меня заждалась дорогая? Извини... меня задержал Ньютон.
30 октября ...88 года
Случилась страшная и непоправимая вещь. А виной всему была наша глупость и самоуверенность. Сегодня по графику мы должны были огибать мыс Горн. Погода предвиделась спокойная, столбик барометра держался довольно высоко и стабильно. Мы были несказанно рады этому, потому что, как известно, даже в тихую погоду нелегко плыть мимо этой скалы. Здесь сталкиваются течения двух океанов. Радость наша была недолгой. Приблизительно к 11-ти часам по Гринвичу погода стала быстро портиться. С запада подул сильный ветер, предвещая бурю. В самую пору нам бы стать на якорь и переждать непогоду в безопасном месте. Но желание обогнуть чертов утес оказалось выше благоразумия. Признаться, нами в тот момент овладел суеверный страх. Все моряки знают, кто плавает у мыса Горн в такую погоду... Ветер крепчал с каждой секундой, начался ливень. К тому моменту, как мы поровнялись с утесом, видимость была практически нулевой. Всем стало ясно, что мы попали в шторм. В это время года ветры здесь очень холодные. Через несколько минут с неба посыпался настоящий град. Мы метались по палубе, стараясь совладать с обледеневшими мачтами и снастями. Рев урагана был оглушителен. Было еще достаточно рано, судя по часам, но вокруг стояла кромешная тьма. Однако ЭТО мы все-таки увидели... Справа по борту внезапно показался корабль. Он мчался на нас с ужасающей скоростью. Поразительно было то, что шел он не по ветру. Как будто у этого призрака был ветер свой собственный, какой-то сатанинский. Оказавшись от нас примерно на расстоянии одного кабельтова, корабль каким-то немыслимым образом остановился. Словно его задержала чья-то невидимая рука. В неверном дрожащем свете молний мы увидели, как от корабля отвалила лодка. Даже сквозь свист бури мы слышали скрип уключин, пробирающий похлеще самого холодного северного ветра. Все мы словно окаменели. Лодка подошла совсем близко, и на палубу упал холщевый мешок. Мы с ужасом смотрели на это, не смея двинуться с места. Опомнились лишь тогда, когда вдалеке, перекрывая неистовый вой ветра, послышался зов: "Ван Страатен!" Словно повинуясь какому-то кошмарному приказу, тучи начали сворачиваться. За несколько минут буря совсем утихла, и выглянуло солнце. В его лучах мешок казался еще более жутким. Но кому-то нужно было идти. Все решено - я капитан. Идти мне. В мешке оказались письма. Это были письма мертвецов, каждый матрос знал об этом. Сейчас я дописываю эти строки дрожащей рукой. Один единственный раз в жизни пойду против морского закона. Я вырву этот последний лист из судового журнала и запечатаю в бутылке. Возможно, кому-то это послужит предостережением и спасет жизнь. Нас же уже не спасти. Все знают, что ждет получившего мертвые письма.
Капитан трехмачтового парусника "Глостер"
Л. Е.
Случилась страшная и непоправимая вещь. А виной всему была наша глупость и самоуверенность. Сегодня по графику мы должны были огибать мыс Горн. Погода предвиделась спокойная, столбик барометра держался довольно высоко и стабильно. Мы были несказанно рады этому, потому что, как известно, даже в тихую погоду нелегко плыть мимо этой скалы. Здесь сталкиваются течения двух океанов. Радость наша была недолгой. Приблизительно к 11-ти часам по Гринвичу погода стала быстро портиться. С запада подул сильный ветер, предвещая бурю. В самую пору нам бы стать на якорь и переждать непогоду в безопасном месте. Но желание обогнуть чертов утес оказалось выше благоразумия. Признаться, нами в тот момент овладел суеверный страх. Все моряки знают, кто плавает у мыса Горн в такую погоду... Ветер крепчал с каждой секундой, начался ливень. К тому моменту, как мы поровнялись с утесом, видимость была практически нулевой. Всем стало ясно, что мы попали в шторм. В это время года ветры здесь очень холодные. Через несколько минут с неба посыпался настоящий град. Мы метались по палубе, стараясь совладать с обледеневшими мачтами и снастями. Рев урагана был оглушителен. Было еще достаточно рано, судя по часам, но вокруг стояла кромешная тьма. Однако ЭТО мы все-таки увидели... Справа по борту внезапно показался корабль. Он мчался на нас с ужасающей скоростью. Поразительно было то, что шел он не по ветру. Как будто у этого призрака был ветер свой собственный, какой-то сатанинский. Оказавшись от нас примерно на расстоянии одного кабельтова, корабль каким-то немыслимым образом остановился. Словно его задержала чья-то невидимая рука. В неверном дрожащем свете молний мы увидели, как от корабля отвалила лодка. Даже сквозь свист бури мы слышали скрип уключин, пробирающий похлеще самого холодного северного ветра. Все мы словно окаменели. Лодка подошла совсем близко, и на палубу упал холщевый мешок. Мы с ужасом смотрели на это, не смея двинуться с места. Опомнились лишь тогда, когда вдалеке, перекрывая неистовый вой ветра, послышался зов: "Ван Страатен!" Словно повинуясь какому-то кошмарному приказу, тучи начали сворачиваться. За несколько минут буря совсем утихла, и выглянуло солнце. В его лучах мешок казался еще более жутким. Но кому-то нужно было идти. Все решено - я капитан. Идти мне. В мешке оказались письма. Это были письма мертвецов, каждый матрос знал об этом. Сейчас я дописываю эти строки дрожащей рукой. Один единственный раз в жизни пойду против морского закона. Я вырву этот последний лист из судового журнала и запечатаю в бутылке. Возможно, кому-то это послужит предостережением и спасет жизнь. Нас же уже не спасти. Все знают, что ждет получившего мертвые письма.
Капитан трехмачтового парусника "Глостер"
Л. Е.